Gazeta Wyborcza (Польша): ни.сторонники Горбачева, ни.американцы не.хотели допустить развала Советского Союза&nbsp «МИД России»

Интервью с историком профессором Влодзимежем Бородзеем (Włodzimierz Borodziej).
Часть 1
Часть 2
Gazeta Wyborcza: Когда закончилась холодная война? В августе 1980, скорее нет, СССР тогда еще продолжал успешно грозить миру, планировал вторжение в Польшу, пребывал в Афганистане, а режимы в государствах-сателлитах как-то держались. Что назвать ориентиром: гласность и перестройку, падение Берлинской стены и объединение Германии, распад Советского Союза?
Влодзимеж Бородзей: Как любой исторический процесс она заканчивалась в несколько этапов, в разных местах в разное время и в разной форме. В Европе ее окончание приходится примерно на период с 1989 года до опереточного переворота Геннадия Янаева (19-22 августа 1991 года). В контексте СССР он включал в себя национально-освободительные тенденции в Грузии и странах Балтии, а в первую очередь — встречу представителей России, Белоруссии и Украины в Беловежской пуще, завершившуюся роспуском империи (8 декабря 1991). До какого момента в тени холодной войны жил Китай, сказать сложно, между тем в Северной Корее она продолжается до сих пор.
— Чем была холодная война? Разделом мира или чем-то большим?
— Это кардинальное изменение в геополитике. Екатерину II называли Северной Семирамидой, Петербург тоже считался северным городом, а в британском министерстве иностранных дел СССР даже после 8 мая 1945 года относился к ведению Северного департамента.
Холодная война разделила мир на Запад и Восток. Сначала это пространство простиралось от Эльбы до Корейского полуострова и Индокитая, потом добавились Куба, военные диктатуры Латинской Америки, Черная Африка, Афганистан. Везде, вне зависимости от локальных традиций, существовал общий знаменатель. Как говорил Генри Киссинджер, «Вашингтон поддерживал своих сукиных сынов, Москва — своих». На шахматной доске находилось много пешек и некоторое количество фигур, которые можно «съесть», но обе пары из короля и ферзя оставались неприкосновенными. Конец холодной войне фактически положил Горбачев, без шумихи их сдавший. Не было шаха и мата, фанфар победителю, сохранялась видимость добровольности этого шага и перспектив на продолжение игры в другой ситуации.
— Когда мы говорим о холодной войне, обычно имеется в виду исключительно противостояние США — СССР, включающее подчиненные им страны. О Китае до бойни на площади Тяньаньмэнь и тем более о Северной Корее никто особенно не задумывался.
— Это противостояние было наглядно видно в разделенной Германии, поэтому в символическом плане холодная война заканчивается вместе с падением Берлинской стены, хотя начало ее конца положили в Польше, Венгрии, Москве. Этот требовало невероятной концентрации всех участников, ведь каждое неверное движение могло привести к тому, что конец холодной войны станет началом совершенно реальной, как это произошло в Югославии.
— Что это означает?
— Идеологический конфликт мог переродиться в национальный. Можно себе вообразить, что освобождающаяся от зависимости Польша заявляет свои претензии на Вильнюс и Львов, ведь наша граница, в сущности, была продуктом советского доминирования. Тогда Германия заявила бы права на Вроцлав, Щецин, фрагмент Силезии и Поморья. Это был мрачный сценарий, к счастью, он не стал реальностью, но при раскладе того времени и эмоциях, которые легко разбудить, мы могли столкнуться с кошмаром: вернулись бы все европейские ужасы, бывшие актуальными несколькими десятилетиями ранее.
— Почему падение Берлинской стены стало в европейской памяти символом перемен?
— Эрозия Германской Демократической Республики началась раньше, с бойкота восточными немцами последних выборов там. Ее усугубили так называемые «демонстрации по понедельникам», начавшиеся в Лейпциге в октябре 1989 года, когда ГДР отмечала свое сорокалетие. Легенда, которую распространяли Михаил Горбачев и Мечислав Раковский (Mieczysław Rakowski) гласит, что когда они стояли на трибуне для почетных гостей и с жалостью взирали на принимающих парад престарелых представителей немецких коммунистов, толпа скандировала: «Горби, Горби!». Именно он выступал символом реформ и нового мышления. Падение стены, на которое Горбачев был должен согласиться, служило тому доказательством.
— Нам повезло, что президентом США был тогда Джордж Буш — старший?
— Он оказался правильным человеком на правильном месте. Он обладал солидным политическим опытом, в конце концов он служил представителем США в Пекине, был директором ЦРУ (гораздо более осведомленным, чем его предшественник). Буш, несомненно, был профессионалом с широким кругозором и обширным опытом.
Он четко представлял, что должно произойти и рассказал об этих перспективах в своем выступлении в Майнце 31 мая 1989 года, которое сегодня несправедливо забыли вместе с контекстом. Венгрия и Польша, каждая своим путем, в это время двигались к свободе, на площади Тяньаньмэнь в палаточном лагере находились студенты, а Афганистан покидали последние советские подразделения.
Буш произнес одну из важнейших речей в истории США XX века. Если говорить максимально упрощенно, она сводилась к следующему. На обоих берегах Атлантического океана люди забыли об общем наследии, гарантированном НАТО. С одной стороны, Альянс защищал от внешних угроз (то есть от нападения Москвы), а с другой — создавал рамки для преодоления прежних франко-британско-немецких разногласий. Он дал возможность упрочить ключевые ценности Запада: мир, свободу, благосостояние, но объявленная в 1947 году доктрина сдерживания изжила себя, наступают новые времена.
У Буша было несколько предложений по разоружению. Заключенный несколько позже Договор по открытому небу администрация Трампа сейчас хочет разорвать. Самое важное в выступлении в Майнце — это старый, еще вильсоновский мотив: право на самоопределение народов. На этот раз речь шла, не как в 1918-1919 годах о границах, а о свободных выборах, то есть демократии. Задача Запада состояла в том, чтобы поддерживать таких героев, как Вацлав Гавел. Горбачеву сказали прямо: принесите гласность в Восточный Берлин. Буш не назвал объединение Германии шагом к окончанию холодной войны, но подразумевал это.
Президент США отвечал на старый вопрос, который провоцировал в американских кругах споры. 31 мая 1989 года из теоретического он превратился в практический. Что следует объединить сначала Европу или Германию? Впрочем, западных немцев эти американские дискуссии возмущали. Именно Буш решил, что сплочение континента должно начаться с ликвидации внутринемецкой границы. Все другие процессы, которые шли в то же время, то есть борьба за независимость Польши, Венгрии, а потом других стран блока, Грузии, Прибалтийских республик были важны, но на первом месте стояло появление единой Германии на основе голосования обоих немецких обществ.
— У Буша получилось. Он убедил на Востоке и Западе всех или почти всех, кто боялся объединения Германии.
— Да, хотя в Москве была несколько иная ситуация, чем в других местах. Там сошлись в клинче догматики и либералы. Первые старались саботировать каждый шаг Горбачева и его министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе. Вскоре выяснится, что они на 100% правы, говоря, что перестройка и гласность приведут коммунизм и империю к краху. С советской точки зрения это был единственно разумный ход мыслей, полностью противоречивший подходу партийных либералов, которые оказались правы в том, что так дальше продолжаться не может, но не предвидели, что все закончится распадом СССР. Одним словом, Горбачева можно сравнить с Колумбом, который отправился в неизвестное, будучи уверенным, что найдет путь в Индию, но нашел в итоге нечто другое.
— Была ли тогда в мире какая-то сила, которая могла затормозить эти процессы или повернуть их вспять?
— Многое мог натворить так называемый военно-промышленный комплекс СССР, он даже пытался во время московского путча, но оказалось слишком поздно, кроме того, из Янаева вышел неважный исполнитель. Других вариантов не было, потому что Горбачев, в том числе дословно, боролся за жизнь и не мог пойти на поводу у «твердолобых». Буш четко знал, чего хочет. Руководителей ГДР, которым изменение европейских и немецких порядков не могло нравиться, игнорировали с тех пор, как оказалось, что советские танки находятся, конечно, на окраинах городов, но останутся в ангарах. Франция и Великобритания, стиснув зубы, шли под руку с США. Они выступали против объединения Германии, ведь это означало появление слишком большого и сильного по меркам Европы государства, но просто были слишком слабы. Впрочем, опасения возникали также у Польши или Италии, но реального воздействия, даже с англичанами и французами, они оказать не могли.
Способностью производить европейские перемены обладали Вашингтон и Москва. Представители СССР вели борьбу между собой, а американские политические элиты действовали последовательно, у них все было продумано. Они знали, что объединение Европы должно начаться с немецкого государства, а потом каким-то образом должен сформироваться новый мир. США займут в нем доминирующую позицию, право на самоопределение народов станет обязательным принципом, а Германия должна будет вступить в НАТО.
— А процесс обретения независимости народами СССР? Грузия, Литва, Латвия, Эстония — это одно, но, пожалуй, самой важной была встреча в Беловежской пуще и роспуск Советского Союза. Подписание Борисом Ельциным, Леонидом Кравчуком и Станиславом Шушкевичем соглашения — шаг растерянных политиков, ощущавших, что они должны что-то сделать, но не знавших, что именно? Или дело было в личных амбициях: лучше стать первым секретарем в Минске или Киеве без московского ревизора?
— Это было такое чувство, когда крупное животное, лось или медведь, обнаруживает, что он вовсе не король леса, а что-то или кто-то его преследует, гонит в неизвестное, потому что король — сам лес. Лисы или зайцы тогда смотрят на такого хищника с меньшим страхом. Работает психологический эффект. С военной точки зрения было очевидно, что СССР, если бы он захотел, мог подавить все сепаратистские движения за одну неделю, а также остановить перемены в Восточной Европе. Однако не было политической воли, просто чисто по-человечески не хватило решимости и уверенности в себе.
Для поляков особое историческое и символическое значение имеет пакт Молотова — Риббентропа, а в особенности секретный протокол к нему, который коммунистическая Москва скрывала, как главное, а одновременно компрометирующее сокровище. В это время там заседал Съезд народных депутатов. Там была специальная комиссия, в которой получился любопытный расклад: входившие в нее либералы от Горбачева, в основном русские, которым надоела произносимая на международной арене ложь о том, что секретного приложения не существовало, выступили вместе с депутатами от Балтийских республик и молдаванами (их пакт тоже затронул) и довели дело до осуждения советско-гитлеровских соглашений. Произошел не только перелом в исторической политике, разрушился один из столпов советской государственной традиции. Думаю, просто значительной части элиты искренне надоел этот обман, у них закончилось терпение и выдержка. Так легенда СССР перевернулась с ног наголову.
— Твердолобые старцы устали.
— В политике следует учитывать в том числе биологию. Самое худшее поколение сталинистов и постсталинистов вымирало. Шеварднадзе, образованный человек, успешно функционировавший в советских условиях, это все же не предыдущий глава МИД Андрей Громыко, хотя в Грузии о нем не без причины вспоминают иначе, чем в Европе. Однако в целом политиков мучило ощущение, что что-то нужно сделать, что система перестала работать. Получилось, как получилось, остается лишь порадоваться, что обошлось без трагедии.
— Кому мы этим обязаны?
— В первую очередь американцам, но также и немцам. Вторые действовали очень рационально. После войны они никогда не выступали движущей силой, хотя имели одно из сильнейших государств мира, могли многое купить и многое обещать Москве. Значительная часть немецких политических элит не считала, что их стране следует вступать в НАТО. Свою роль сыграл Гельмут Коль, который был таким же последовательным политиком, как Буш.
— Мне представляется, что холодная война в Европе закончилась в самый последний возможный момент. Фрэнсис Фукуяма пишет книгу с ложным тезисом о конце истории, но оказывается прав в том смысле, что появились глобальные корпорации, интернет, социальные сети, в игру вступили мощные азиатские страны, все изменилось. Если бы история помедлила еще, окончания холодной войны могло бы и не произойти.
— Одно никак не связано с другим. Спутниковое телевидение, давшее начало свободному распространению информации, компьютеризация и тому подобное не имеют ничего общего с межгосударственными границами. Даже если люди получают информацию из других стран и политических систем, их в физическом смысле стесняют границы. Весной 1989 года у венгров и поляков в ящиках столов лежали паспорта, но это не меняло того факта, что существовали границы, никто не мечтал о Шенгенской зоне, за визой приходилось выстаивать очередь в посольство.
На это накладываются чисто географические аспекты. С польской точки зрения ничего не изменилось, кроме того, что мы получили совершенно новых соседей. В свою очередь, в Германии преобразилось все. Если бы у жителей ГДР при социализме был интернет, они бы могли смотреть западногерманское телевидение, но в контексте их основной проблемы идентичности все оставалось бы по-старому. Проблема заключалась во внутренней границе, существовании демократической и советской Германии.
До конца холодной войны у нас стояла не только Берлинская стена, была еще испанская в Северной Африке и кипрская. Две последние существуют до сих пор, к ним добавилась израильско-палестинская и ограждения, защищающие юг Европы от беженцев. Обращу внимание: мы говорим о Юге, а не о Востоке или Западе. Геополитика вернулась к понятиям, использовавшимся до холодной войны. Чехия — посткоммунистическая, «восточная» страна, как все страны восточного блока, но Прага в политическом и культурном смысле ближе к Вене, чем к Киеву, это, пожалуй, очевидно.
Чтобы писать о конце истории, нужно быть уверенным в том, что предыдущий этап завершился. Мы знаем, что эти размышления оказались неверными, но также знаем, что люди не хотят жить в автаркическом государстве, с которым их связало место рождения. Страна должна давать нечто большее, чем просто гражданство. В польском варианте это свобода, образование, здравоохранение, социальная защита. Возможность эмигрировать — да, готовность принимать иммигрантов — скорее, нет. В национальные гарантии безопасности не верит, пожалуй, никто. Мы принадлежим в этом смысле к Северу.
— Достижения окончания холодной войны отменить нельзя?
— Можно, что мы наблюдаем постоянно. Например, в плане свободы перемещений это произошло из-за коронавируса. Нам уже не приходится ходить в консульства за визами, но картина та же — границы закрыты. Выводы из этого урока, если формулировать иначе, звучат так: вирус — это форс-мажор, но влияния политики, то есть очередных волн мигрантов и десятков других факторов, мы не хотим.
— А, может, правы катастрофисты, говорящие, что холодная война в каком-то смысле вернулась: это Путин, захват Крыма, авантюра в Донбассе, вмешательство в американские выборы. Не выступают ли ее отголосками нелепые капризы таких стран, как Польша?
— Это не говорится вслух, но Запад сыт по горло проблемами, которые принесло ему расширение ЕС в 2004 году. Нам повезло: предыдущие польские правящие команды убедили всех, что наша страна представляет сбой цивилизованное исключение (это оказалось не так). Значительная часть европейских элит сочла бы совершенно нормальной ситуацию, в которой ЕС и Шенгенская зона заканчиваются на Эльбе. Это был понятный, предсказуемый мир. В этом смысле разделение на Восток и Запад, созданное большевистской революцией и закрепленное десятилетиями холодной войны, впечаталось в сознание европейцев.