«Доктрина Гедройца»: на чем основана политика Польши на Украине. «МИД России»

Так, 10 апреля исполнилось десять лет авиакатастрофе под Смоленском, в которой погибли ведущие польские политики, летевшие на траурные мероприятия по поводу Катынского расстрела. А 25 апреля — столетие со дня начала генерального наступления польской армии в ходе войны с Советской Россией, приведшего к занятию оккупантами матери городов Русских — Киева (ненадолго, правда).
Соответственно, оживляется и обсуждение наших сложных исторических и современных коллизий с Варшавой — впрочем, оно довольно интенсивно идет в любое время года.
Одно из понятий, часто мелькающих в данном обсуждении — доктрина Гедройца, или более расширительно — Гедройца-Мерошевского. Подразумевается, что упомянутая доктрина как-то связана с восточной политикой Варшавы, но как именно — уточняют редко.
Так в чем все-таки заключается загадочная доктрина? И действительно ли современная Польша ей привержена?
Человек польского мира
Польский писатель, журналист и мыслитель Ежи Гедройц родился в 1906 году в Минске, и принадлежал к одной из ветвей знаменитого польско-литовского княжеского рода, давшего миру множество почтеннейших представителей, от хирурга Веры Гедройц до написавшей «В лесу родилась елочка» Раисы Кудашевой.
Как это часто бывает с уроженцами пространств на стыке разных цивилизаций и культур, Ежи (он же Юрий) Гедройц имел сложную идентичность. Уже в зрелом возрасте он говорил, что в ответ на вопрос, поляк ли он, назвал бы себя «восточноевропейцем».
Уместно, пожалуй, назвать нашего героя «человеком польского мира». Это объясняет, почему он всегда выступал противником слишком узкоэтнического подхода к польскости.
Окончив уже после русской революции лицей и университет в Варшаве, Гедройц пошел на государственную службу, параллельно занимаясь журналистской деятельностью, достигнув серьезных успехов на этом поприще и сколотив вокруг себя кружок интеллектуалов.
После начала Второй мировой и краха польской государственности он очутился сначала в Румынии, а затем на Ближнем Востоке, в рядах подразделений генерала Андерса. В 1945 году Гедройц недолгое время работал чиновником в лондонском эмигрантском правительстве Польши. Вскоре он основал в Риме издательство «Литературный институт», а в 1947 году перебазировал его в Мезон-Лаффит, городок возле Парижа, куда переехал и сам.
Главным детищем Гедройца и его «института» стал журнал «Культура», который в итоге стал не просто периодическим изданием, а настоящим «правительством Польши в изгнании» взамен превратившегося в несмешной фарс лондонского. Здесь формировался новый проект и фундамент польскости, c расчетом — небезуспешным — на трансляцию в Польскую народную республику.
Проект этот, если говорить о предпочтениях самого Гедройца, был своеобразным синтезом либерализма и социал-демократии, светским, близким к идеям Просвещения, не антирелигиозным, но антиклерикальным. Впрочем, на страницах журнала царил плюрализм, поэтому идеи высказывались разные.
Как Гедройц и его соратники (сплошь лучшие умы и перья эмиграции) относились к России, точнее сказать — Великороссии?
Сам основатель и бессменный редактор «Культуры» единственный раз в жизни, еще до войны и недолго, был женат на русской красавице Татьяне Швецовой, дружил с писателем и критиком Дмитрием Философовым, но к российскому государству относился противоречиво, в духе «я за Россию декабристов и Герцена, а не императоров и империалистов».
Но эта противоречивость бледнела при сравнении с ожесточенностью, пронизывавшей дискуссии о польском внутреннем будущем, которые велись членами круга Гедройца между собой и с более реакционно-консервативной польской эмиграцией.
Достаточно сказать, что один из членов этого круга признавался: глядя в детстве на картину, где сосланный в Сибирь тонкокостный шляхтич, символ распятой и непокоренной Польши, с высокомерным презрением смотрит на звероподобных «москалей»-соседей по бараку, он невольно сочувствовал именно «звероподобным москалям».
Отголоски былых споров между левыми, либералами, левыми либералами и консерваторами очень заметны в современной Польше. Хотя поверхностный внешний взгляд может не различать полутонов, сами граждане страны нередко с тревогой говорят о «польско-польской войне».
Самое время, наконец, перейти к заявленной теме доктрины Гедройца-Мерошевского.
Доктрина
В подробной биографии Ежи Гедройца за авторством журналистки Магдалены Гроховской, вышедшей на русском языке в 2017 году, отдельной главы на эту тему нет. Это в чем-то логично, ведь как таковой… не существует и самой доктрины, во всяком случае как единого, однажды полностью проговоренного или сведенного под одну обложку текста.
Можно усмотреть сходство с «доктриной официальной народности», она же «Православие, Самодержавие, Народность» — набором отдельных мыслей, тезисов и директив министра народного просвещения графа Уварова, сведенным воедино спустя много лет после его смерти либеральным журналистом Пыпиным, причем с целью последующего осуждения.
Однако Гроховская много пишет об идеях, сводимых под одну общую обложку виртуально, а главное — об атмосфере, реакцией на которую были эти идеи. Атмосфера же, доминировавшая не только в консервативных, но и в некоторых более умеренных либеральных кругах польской эмиграции, была самой что ни на есть имперской и реваншистской.
Как польские города, подлежащие в будущем непременному возвращению, рассматривались не только Брест, Гродно, Вильнюс и Львов, но порой даже Киев с Минском (хотя и речи не шло об отказе от бывших немецких территорий, компенсировавших после Второй мировой потери на Востоке). В чем-то это было похоже на русскую тоску по Крыму в 1991-2014 годах и уверенность в его возвращении, но с куда большим охватом и болезненностью переживаний.
Гедройц считал, что такой сентиментальный реваншизм ведёт в тупик.
По его мнению, в случае дезинтеграции СССР Украина, Литва и Белоруссия (сокращенно УЛБ) принесут полякам больше пользы как дружественно-партнерский буфер между ними и Россией, а не объект прямых и грубых аннексионистских притязаний. Был он готов к хорошим отношениям и с Россией, разумеется, если она будет либеральной и ослабленной; впрочем, ослабленной она должна быть уже по факту потери Украины и Белоруссии.
Интересно, что в разное время многие отечественные геополитические аналитики саму Польшу рассматривали как буфер между Россией (не потерявшей Белоруссию и Украину) и Германией.
Хотя каркас доктрины (раз уж от этого определения ввиду его устойчивости не уйти) был сформирован Гедройцем, основной и главный по-настоящему программный текст написал Юлиуш Мерошевский, соратник и сподвижник редактора «Культуры». Впрочем, их отношения и сотрудничество протекали в основном в эпистолярной форме — Мерошевский так и не побывал в Мезон-Лаффите, где Гедройц прожил до своей смерти в 2000 году (а сам Гедройц, в свою очередь, отказался навещать постсоциалистическую Польшу).
В 1974 году в «Культуре» был опубликован текст, в котором Мерошевский писал:
«Эдгар Сноу в своей книге под названием «Journey to the Beginning» передает длинный разговор с глазу на глаз с Максимом Литвиновым [известный советский дипломат, предшественник Молотова на посту главы внешнеполитического ведомства — прим. авт.] в Москве. Разговор состоялся без свидетелей 6 октября 1944 года. Может быть стоит вспомнить, что Литвинов был женат на англичанке, хорошо знал Запад и свободно говорил по-английски. В то время его карьера подходила к концу, в чем он отдавал себе отчет.
Когда Сноу спросил о Польше, Литвинов ответил, что русские ни при каких обстоятельствах не могут согласиться на возвращение «бековской» группы (так Литвинов назвал польское правительство в Лондоне).
Лично я гордился, читая доклад Эдгара Сноу, потому что мне казалось трагикомичным, как опытный политик мог в 1944 году подозревать нас в империализме. Так, если бы кто-то умирающего с голоду нищего предостерегал вполне серьезно об опасности злоупотребления пищей и напитками.
Но, однако…перечитав еще раз откровения Литвинова, я пришел к выводу, что нет ничего смешного. Литвинов смотрел на Польшу, как поляки смотрят на Россию — с позиции исторического мышления.
Для русских польский империализм является вечно живой исторической реальностью. Не надо забираться в далекие времена, чтобы найти свидетелей польского присутствия в Киеве. Когда Миколайчик сказал Сталину, что Львов никогда не был в составе российской империи, Сталин ответил:"Львов не принадлежал России— только Варшава принадлежала". И спустя мгновение добавил:"Мы помним, что поляки были когда-то в Москве".
Многие из нас полагают, что поляки излечились от империализма. Однако русские иного мнения. Историческое мышление внушает им опасение, что поляки, в случае возвращения независимости, стали бы на империалистический путь, с которым всегда идентифицировались.
Умерли ли в нас империалистические тенденции, является ли исторический русский «польский комплекс» безосновательным?
Не думаю. Много ныне живущих поляков мечтает не только о польском Львове и Вильнюсе, а даже о польском Минске и Киеве. Многие считают идеалом независимую Польшу в федерации с Литвой, Украиной и Беларусью, иными словами, альтернативой русскому империализму может быть только польский империализм и всегда было так».
Мерошевский вслед за Гедройцем и вместе с ним предлагал отбросить имперский реваншизм вместе с претензиями к странам «УЛБ».
Теоретически они были готовы принять и признать эти страны даже не совсем отделившимися от России, а сохранившими с ней формальные связи в рамках конфедерации или чего-то аналогичного Британскому Содружеству. Главное, чтобы это объединение было некоммунистическим, а взаимозависимость минимальной.
Гедройц и Цымбурский
Мысль очевидная, но, кажется, ранее никому в голову не пришедшая — взгляды Гедройца и примкнувшего к нему Мерошевского удивительным образом зеркально отражают концепцию «Остров Россия», спустя два десятилетия созданную выдающимся русским мыслителем Вадимом Цымбурским.
Согласно Цымбурскому, беловежские границы России надо научиться воспринимать не как зло и несчастье, а как благо, ведь между нашей страной и ведущими мировыми центрами силы, особенно западными, появился мощный лимитрофный (от лат. Limes — граница. — прим. ред.) буфер. На европейском направлении буферную роль играют как раз Украина и Белоруссия.
Интересно, что Цымбурский, как и Гедройц, биографически сам был уроженцем этого буфера, зоны на стыке русской и западной цивилизации: он родился во Львове, школьные годы провел в Могилеве и даже в анкетах, отвечая на вопрос «национальность», называл себя белорусом.
Еще одна черта зеркальности или одновременного сходства-различия концепций Гедройца-Мерошевского и Цымбурского — это степень, форма и границы вовлечения в дела буферных государств.
Цымбурский, считая Украину отрезанным ломтем, в то же время считал нужным сохранение под контролем ее пророссийской, этнокультурно русской части.
В 1994 году в статье «Метаморфозы России» он писал об этом так: «Что же касается украинских дел, то глубочайший кризис этого государственного образования мог бы пойти на благо России, если она, твердо декларировав отказ от формального пересмотра своих нынешних границ, поддержит в условиях деградации украинской центральной власти возникновение с внешней стороны своих границ — в Левобережье, Крыму и Новороссии — дополнительно буферного слоя региональных „суверенитетов“ в украинских рамках или вне их».
Но и Гедройц с Мерошевским и их единомышленники опосредованно… тоже делали ставку на эти земли. Если Цымбурский считал благом контроль над ними при нежизнеспособности единой Украины, то вожди «Культуры», напротив, видели в них важную часть украинской гражданской нации.
Восточная Украина должна была уравновешивать настроения Западной, ее населения, региональных элит и интеллигенции, связанных с Польшей слишком личными отношениями, где притяжение и стремление к сотрудничеству сочеталось с неприязнью и тяжелыми историческими счетами.
«Доктрина Гедройца» и украинская политика постсоветской Польши
Первые польские правительства после демонтажа социализма действительно разделяли идеи Гедройца и стремились воплотить их в жизнь.
Здесь хотелось бы дать слово Тимоти Снайдеру.
Этот одиозный американский историк, когда речь идет о русско-советской истории в целом, занимается мифотворчеством на уровне «миллионов изнасилованных советскими солдатами немок». Но к Украине, Белоруссии и Литве, взятым отдельно, как и к Польше, он относится с демонстративной симпатией и явно хочет их партнерского добрососедства в единой либеральной Европе, с преодоление разногласий и взаимных исторических претензий.
Поэтому в части отношений этих стран и наций между собой, с вынесенной за скобки Россией-Великороссией, Снайдер пытается быть объективным или скорее сбалансированным. Местами ему это удается. Да и с точки зрения информативности его труды заслуживают внимания.
Итак, Снайдер в своей книге «Реконструкция наций» повествует о том, как польский политический класс в 1990 году подталкивал украинский к идее суверенитета, но понимаемого не в узкоэтнических категориях:
«Польская политика опосредованно поддерживала идею Украины как государства граждан Украины, а не государства украинцев, которая способствовала бы мирному достижению независимости и роспуску Советского Союза».
Снайдер считает, что именно польские дипломатические усилия поспособствовали смягчению риторики украинских сепаратистов, обретению ими камуфляжа «гражданских националистов» и корректировке их программы в сторону, приемлемую для русского населения:
«Если бы польская политика в отношении Украины была враждебной, то некоторые западноукраинские националисты были бы отвлечены от гражданского проекта национально-государственного строительства и стали бы продвигать националистическую программу, которая не показалась бы привлекательной киевской элите и русскоязычному украинскому большинству…
Примирительный польский подход позволил «Руху» [ведущему украинскому сепаратистскому движению — прим. авт.] оставаться центристским движением, привлекавшим таким образом гораздо более широкую аудиторию…Гражданский подход «Руха» к национальному вопросу способствовал тому, что массы проголосовали за независимость в декабре 1991 г.».
Кстати, рассказывая об аналогичной польской дипломатической работе в Белоруссии, Гедройц признает — идея собственного национального государства «не пользовалась большой популярностью среди белорусов».
Упоминает Снайдер и о том, как в 1992-1993 годах поляки старались соблюдать дистанцию с излишне энтузиастичным Леонидом Кравчуком, родившимся на Волыни в период ее нахождения в составе Польше, а значит, испытывавшим к ней те самые мешавшие делу личные чувства:
«Весной 1993 г. Украина предложила создать «Балтийско-Черноморский союз», ядром которого было бы польско-украинское сотрудничество. Эта идея, которая долгое время была близка деятелям украинского национального движения, была не просто попыткой создания противовеса российской мощи, она также предполагала некий промежуточный этап между российским доминированием (которое было нежелательным) и европейской интеграцией (которая виделась как перспектива на десятилетия).
В качестве прецедента она опиралась на польско-украинский союз в рамках Речи Посполитой…Польская дипломатия была ориентирована на национальные государства, и апелляция к Речи Посполитой не выглядела для нее убедительной. Польская политика была дружественной по отношению к Украине, но она отнюдь не шла столь далеко, как хотелось бы Кравчуку…В августе 1993 г. Польша согласилась помочь России в деле строительства газопровода в Западную Европу в обход Украины».
Майдан против Гедройца
Прагматичную линию Варшавы в те годы можно признать вполне сообразной «концепции Гедройца».
Министром иностранных дел России был откровенно и неприлично прозападный Козырев, ельцинский режим торопливо и рьяно покаялся в «грехе Катыни», а во внутренней политике снарядами подавлял «красно-коричневый мятеж» и пытался (не очень успешно) провести «Нюрнбергский процесс» над КПСС. Следовательно, не наблюдалось и особой необходимости превращать украинско-белорусский буфер в антироссийскую пику.
Позволим себе в подкрепление нашей гипотезы еще одну цитату — на этот раз из работы отечественного исследователя. Российский политолог Анна Чернова в статье «"Польский фактор" в формировании и продвижении политики ЕС в отношении Украины в 1991-2011 годах» пишет:
«В польском и украинском обществах сохранились издавна сложившиеся стереотипы взаимной неприязни. Правда, на Украине их влияние на двусторонние отношения нивелировалось тем, что после принятия независимости украинская элита состояла в основном из представителей восточной и центральной части страны, а они имели гораздо более теплое отношение к полякам, чем жители западных областей».
Повторимся, что «теплое отношение» в данном контексте равнозначно отстраненно-поверхностному, нейтрализующему западноукраинскую неприязнь. Которая на самом деле больше схожа с любовью, от которой шаг до ненависти, и ненавистью с таким же расстоянием от любви, либо с обоими чувствами в одном флаконе.
Персонажм, вполне совпадающие с базовыми параметрами «доктрины Гедройца»: Леонид Кучма, балансировавший между внутренними и внешними Западом и Востоком; «Оранжевая», но прагматичная и технократичная Юлия Тимошенко второй половины 2000-х, умевшая как жестко разговаривать, так и в итоге договариваться с Москвой, и, кстати, закулисно поддержанная частью российских элит на президентских выборах-2010; Виктор Янукович с его разновекторной политикой.
Первый же майдан и продавленный им в президенты Виктора Ющенко, не говоря уже о втором майдане, интересам Польши согласно концепции Гедройца вряд ли соответствовали. (Хотя так не думает Магдалена Гроховска — точнее, цитируемый ей с явным одобрением украинский историк и публицист Богдан Осадчук: «Я был на майдане во время оранжевой революции. Поляки, которые туда приехали, руководствовались новым духом взаимодействия и взаимопомощи, согласно с идеями Гедройца»).
Либеральная «свободолюбивая» Украина была для левого либерала Гедройца и тяготевшего к социал-демократии Мерошевского хороша в той степени, в какой она совпадала с их прагматичными идеями. «Оранжевая» Украина, берущая на вооружение агрессивную галицийскую модель этнонационализма, заигрывающая с культом Бандеры, тем самым оживляя польскую память о Волынской резне, разрушающая и без того практически отсутствующее внутреннее единство и своей враждебностью к России делающая себя не буфером, а потенциальным местом столкновения русских и поляков — с идеями двух писателей-эмигрантов вряд ли совпадает.
Такая Украина в итоге оказалась хороша для США как инструмент давления на Россию. Во время второго майдана и на первом этапе после его триумфа она была по душе и «старой» Европе. Европа, хотела бы либо распада страны на части по югославской модели для удобства интеграции, либо сохранения ее формально единой, но рыхлой, раздираемой противоречиями и конфликтами, исправно исполняющей роль источника сырья и ресурсов, включая людские.
Но Польша, получая какие-то выгоды от приятных Европе и США вариантов, в большей степени несла и несет издержки от роли ограждающего украинское Гуляйполе забора вкупе с сомнительным удовольствием наблюдать в Киеве марши бандеровцев по проспекту Шухевича.
Получить хоть какую-то весомую и явную выгоду можно было при полном распаде Украины и разделе ее земель между соседями — тогда, в частности, поляки получили бы Львов. Но еще в 2014 году польские политологи Роберт Потоцкий и Марцин Домагала в статье «Стоит ли умирать за Львов?», проанализировав выгоды и убытки от такого развития событий, сочли убытки более серьезными и весомыми.
Так или иначе, какой-то план на этот случай у Польши наверняка есть…но «этот случай» как раз прямо противоположен установкам Гедройца!
Современный российский историк Владимир Широгоров выдвинул и в нескольких книгах обосновал концепцию Украины, примерно в ее нынешних границах и с примыканием некоторых соседних земель, как берущей начало еще в XVI веке сумме геополитических фронтов и поединков между соседними державами. В этой своеобразной украинской «Большой игре» меняются соотношения сил, мотивация, да и сами игроки, меняются местами слагаемые, но сумма остается неизменной.
Подход интересный, да и не противоречащий пониманию Украины расколотой цивилизационно зоны, просто рассматривающий проблему с другой стороны и дополняющий. А чтобы не проиграть очередной раунд «Большой игры» и чтобы вообще не оказаться исключенным из числа участников задачи «у одного мальчика две части Украины, у другого три, а у третьего четыре», важно и нужно понимать мотивацию, ход мыслей и исторический опыт других участников.
Правда, в случае с «доктриной Гедройца» слабым утешением может послужить, что ее уже не совсем понимают и поляки.